Так мало времени, чтобы, по крайней мере, искоса рассмотреть друг друга. Времени всегда ничтожно мало - хоть на что. Каждая необдуманно потраченная секунда ложится камнем в тянущий на дно мешок обязательств. Так нас и топят. Часто - связав вместе.
Он измотан позорной миссией, измучен восстаниями обезумевших мятежных солдат, волевое благородное лицо за несколько дней, кажется, постарело на несколько лет. Но он ни за что не выдаст своего бессилия. Тем более ей.
Они не встречались с самого прибытия в охваченный агонией Город.
Но так сложно не узнать друг друга, злой иронией судьбы оказавшихся по противоположные стороны баррикад. Несгибаемая осанка и военный мундир. Бледное лицо и узкая строгая униформа. Скрываемая растерянность. Подавляемое отчаяние.
Они общаются одними глазами, потому что любые слова в создавшейся ситуации могут быть поняты чересчур превратно. Да и всё, что есть - было? - между ними, слишком личное.
"Теперь ты любишь другого," - обезоруживающе честно, в упор смотрит Александр.
"Теперь ты защищаешь другую," - неверным кошачьим прищуром отвечает Аглая.
И тишина Собора полнится никому не слышным звоном напряжённых струн плачущей скрипки.

Виктор открывает бутылку с вычурной столичной этикеткой и разливает по мутным рюмкам. На лицах у обоих правителей затаённая неприязнь семейств-конкурентов давно сменилась задумчивым тяжёлым сплином.
- Наломает Сабуров дров. - вздыхает Влад как бы невзначай.
- Жаль, не поможет нам больше мудрым советом Симон... и Исидор. - тихо поддакивает Каин. Он намеренно не говорит "нет больше с нами": в его понимании духовные лидеры навсегда останутся вместе с Городом. Они просто не могут оставить тот в столь тяжёлые времена. Разве смерть - помеха?..
- И Виктория... с Ниной. - соглашается Ольгимский-старший.
Мужчина напротив тут же поднимает недоуменный и грустный взгляд холодных тёмных глаз на грузного соседа в распахнутой дорогой шубе:
- Возможно, вам мои слова покажутся странными... Но Нина до сих пор с нами. И... смею предположить то же самое насчёт Виктории.
- Вы слишком тяжело перенесли уход жены, я знаю.
- Нет-нет, моё желание вернуть её тут не при чём... Просто я действительно до сих пор замечаю это чувство. Будто тянет кто-то за самое сердце, неодолимо и пронзительно... правда, раньше, при её жизни, это было намного ощутимее.
Влад вновь тяжело вздыхает. Стало быть, здоровье пошаливает у главы дома Каиных? Твирь, всё твирь... и возраст, да нервы, конечно же. Как последние с такими-то дочуркой и сыном не тратить?..
- Я... никому не рассказывал, каково это было. - продолжает Виктор, предавшись неожиданной тоске. - Знакомо вам, Владислав, то чувство, когда человек стоит на огромной, головокружительной высоте, и с трудом удерживает себя от прыжка вниз, разумом понимая, что разобьётся насмерть, а душой желая полёта? Страх, восторг и свобода на грани безумия. Моя любимая жена держала Город на краю именно такой манящей бездны.
- Кажется, я начинаю понимать вас. - после долгой паузы отвечает боос, скрестив пальцы с массивными перстнями. - Я не знал близко госпожу Каину, но в присутствии моей Виктории что-то и впрямь менялось вокруг... Лучше, наверное, могла бы объяснить дочь. Малышка нередко говорила, что из-за мамы Город улыбается и светится, будто золотое рассветное солнце. А когда нашла в привозных столичных книжках изображения ангелов, всё спрашивала, не родные ли они ей братья... Да, места, откуда родом наши супруги - для здешних детей мир совсем иной... Удивительно, как смогли сродниться Хозяйки с нашим.
И оба замолкают, погружаясь в меланхолию воспоминаний.

Казалось бы, прошло уже столько лет... для кого-то мало, для кого-то — целая вечность. Не суть важно. Этот Город преследует его до сих пор. Во снах, в запрещённых к разглашению отчётах, в повседневных мелочах вроде навязчивой привычки нервно оглядываться при каждом шорохе. А ведь вроде взрослый, образованный, уважаемый человек. Что может за две жалкие недели пробудить в таком первобытные страхи и неподобающие учёному глупые суеверия?
Он никому не расскажет о той поездке. И никого не предупредит, что решился её повторить. Так лучше, чем жить в муках совести, никогда раньше не заявлявшей о своём наличии. Какая бы судьба не постигла Город — он должен её разделить. Ведь это ему доверили когда-то решение.

Поезд не доезжает до богом забытой конечной станции, и Даниил идёт по рельсам через Степь. Остаётся только догадываться, почему провинциальное поселение больше не принимает гостей.
Может быть, на его руинах воздвигнута теперь поражающая воображение Утопия, куда нет пути обычному человеку.
Может, оно стало самостоятельным миниатюрным государством, где правит гармония и нет места скорби и суете внешнего мира.
Или же совершаемые в нём таинства, сочетающие несочетаемое, способные сделать грешников святыми, а чудеса — привычными, слишком непостижимы. Или слишком страшны.
Но лучше бы так, чем то, что он видит перед собой — за секунду до того, как припасть ладонями к бывшей мостовой. Всё равно некому видеть этот отчаянный порыв.

"Возьми себя в руки." Данковский выпрямляется. На чёрной коже перчаток остаются мерзкие следы кровавой плесени. Ею покрыто всё: стены, заборы, даже камни дорог, по которым уже несколько лет никто не ходит. Для кого-то — так мало. Для кого-то — вечность...
Мёртв Город, за жизнь которого он боролся.
Мёртв Город, который он готов был в отчаянии предать ради лучшего, несбыточного, желанного.
Но — память давит на плечи, горечью дышит в спину — слишком велик был соблазн отказаться от принятия решения. Мнимое освобождение от обязательств и от влияния сторонних лиц. Он хотел свободного выбора. Он его заслужил. Он его сделал.

Туманное марево, пахнущее гнилью, оседает влагой на плаще — таким густым оно стало. Рецепт панацеи утерян, и вернуться в Столицу означает вынести страшную болезнь за пределы погибшего Города, подвергнуть риску всех, кому улыбнулась огромная удача до сих пор не знать о её существовании. Мелькает злая мысль именно так и поступить. Почему он один должен был страдать? Почему отвернулись власть имущие, растерянные, решившие переложить всю ответственность на пешек своей грандиозной партии?
Но после стольких лет у Бакалавра не осталось сил даже на месть. Когда-то он смог перебороть это ядовитое чувство. Значит, может и сейчас — ведь что бы не говорили, он сильнее обстоятельств. Даже теперь.
Перехватив старый саквояж, тень в кожаном плаще уходит вглубь спящего царства смерти — туда, где одиноко возвышается на горизонте застывший во времени, никому не нужный, никого не спасший Многогранник.

- Заметно, что ничего сложнее классического галстука тебе завязывать не приходилось, Сирота.
Тот молча пробует шёлк лезвием - безуспешно: хоть и не самый качественный, вряд ли даже натуральный, но крепкий. Но чуткие пальцы менху сами подсказывают скорейший путь к распутыванию шейного платка.
- Шрамы старые... зашиты неумело... как будто... - бормочет, исследуя напряжённую бледную ключицу, неизвестно к кому обращаясь.
- Недоговаривать - не в твоём стиле, не так ли?
- Виктория, пусть он помолчит, наконец! Обязательно было оставлять в сознании?..
Она тихо играет степную мелодию на губной гармошке, прикрыв глаза и сидя на траве спиной к камню-алтарю. С Кургана Степь кажется ещё более безмятежной и бескрайней. Еле-еле потрескивают, искря, факелы.
- О, она тебя не услышит сейчас. Барышня проявляет настораживающую тенденцию стать со временем сильнее и страшнее Марии, а то и Нины... Долго ли ты будешь позволять женщинам управлять тобой, Сирота? Инквизитору даже я начинаю уступать в мастерстве... теперь и будущая Хозяйка решила устранить конкурента...
"Не слушать. Просто не слушать. Отец всегда учил не отвлекаться во время ритуалов, что бы не происходило." - Гаруспик, решив оставить на потом размышления о природе шрамов, ведёт первый лёгкий надрез - пока только чтобы разметить, начертать расположение внешних линий, как Бос Турох увидел гармоничное устройство Вселенной ещё до того, как та наполнилась смыслом и предстала в полноте жизни. Раскрываемый даже не ощутит боли, если удастся повторить и разъединить первоначальный замысел в точности так, как тот был определён.
- ...А всё потому, что ты и матери родной не помнишь. Так ведь? Только отцовский долг и лёг на твои плечи... неужели никогда не хотелось оставить это бремя? Он сам не принуждал тебя.... Признавался, что поймёт и простит, если сын не захочет перенимать непосильную ношу в столь трудное время. Дело совести... которой ты, увы, страдаешь не меньше, чем иные - Песчанкой, одержимостью ловлей Шабнак-Адыр или безумными идеями...
Линии путаются перед интуитивным взором: мешает вплетающаяся, хоть и поспешно-неаккуратная паутина.
- Лжец! Лжец и искуситель. Я способен отказаться, если захочу. Моя воля свободна.
- Так откажись. - спокойно улыбается жертва. - Не ты ли в сердцах проклинал необдуманно взятые обязательства?..
Артемий останавливается.
- Я. Да, бываю вспыльчив, этого не отнять. Я честен, Кукловод... в отличие от тебя. Зато есть кое-что, нас объединяющее. Знаешь, что?
- Мне всё равно. Главное в этой драме - умереть красиво и, желательно, со смыслом... Так за себя я спокоен, а ты меня интересуешь не больше, чем бездарный актёр, пытающийся доказать несуществующий талант.
- Я всё-таки скажу. Верность долгу.

...В отцепленном вагончике холодно и тесно, и объятая беспокойством маленькая хозяйка даже не потрудится, как обычно, растопить старую печурку.
Покровительница детей пытается её утешить - бесполезно. Со скупых слов неразговорчивой Мишки ясно лишь то, что вместо погибших родителей и древних духов Степи приходил тот, чьи сказки не бывают добрыми, тот, к кому уходят все нелюбимые, потерянные или забытые куклы, потому что лучше служить нехорошему хозяину, чем никакому... Приходил за любимой куколкой сиротки, обманом пытался зачаровать - да только после визитов Самозванки Мишка таким больше не верит.
- ...А уходя, сказал, что раз добром не хочу отдавать, в следующий раз, как на прогулке за травками её найдёт, на лоскутки распустит. Страшный он. Ни за что не буду с ним дружить. Пусть не приходит больше...
Взрослый бы сказал: выдумки это, лежит твой гость в своём Театре, в последний момент спасённый схватившей Бураха за руку женщиной, лучше других знающей, чем может обернуться смерть режиссёра. Но две Хозяйки - будущая и потенциальная, которая рядом с ней, словно тусклая свеча со звездой, а всё же Слышащая, как и Ласка - прекрасно понимают друг друга. И видит уже младшая Ольгимская, как будет омывать раны и перевязывать переломы, когда после жестокого боя с недостойным Старшиной еле доберётся до неё Служитель. И знает, что неспроста каждую ночь просыпается от ощущения слегка зудящих швов на теле, будто занёс кто над ней ржавые крючья для экстренного штопанья тряпичных кукол и раздумывает - сейчас или позже?.. И предчувствует, что лично пойдёт вымаливать прощение у израненного жреца искусства, что так мелочно подозревала и так низко мстила за Город и порученных, совсем недостойно истинной Светлой Хозяйки.
Но знает, что он, как всегда, ничего не скажет. Лишь улыбнётся и снисходительно обвинит в чрезмерно богатой фантазии.
Только, увы, не сможет она выбросить из памяти, как оплакивал Город дождём пленённую и окровавленную совершенную красоту и совершенную сладкую ложь, без которой не ведал смысла своего существования.

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой странный, чудный вид...
Горхона плавное теченье,
Домов затейливых гранит,
Дворов оград узор чугунный
И тишь задумчивых ночей,
Их мягкий сумрак в час безлунный -
То меркнет всё в тени твоей.
Горя мечтателям лампадой,
Нависла сонная громада
Над сетью улиц, и, светла,
Ввысь рвётся дерзкая игла.
Не допустив чуму лихую
На неземные небеса,
Эпоха ждёт сменить другую,
И до обстрела - полчаса.
Не Пушкин я - лишь Бакалавр,
Но скептик смог поэтом стать,
Сквозь грохот выстрелов-литавр
Узрев Хрустальной Башни стать.

- Видишь, бедовый мой друг? Бороться бесполезно. Все они обречены.
- Но как верит каждый в свою правду, свою значимость, свою настоящесть!
- А зря. Вера бессмысленна. Лишь трепыхания самонадеянных марионеток в руках безжалостной судьбы.
- А неверие - бессильно. Иначе откуда взяться этому дерзкому своеволию?..
- Это часть пьесы, не забывай. Запланированная и предусмотренная.
- Тогда останемся зрителями, притворившись, что не знаем развязки... Ведь мы и вправду её не знаем.
- Это так. Ничего ещё не решено.
...Виктория внимательно слушает, стараясь распутать клубок смысла. Она уже давно успела понять, что Пантомимы и их торжественные прологи - нечто гораздо большее, чем может показаться на первый взгляд. Если прислушаться, присмотреться, вникнуть - можно ухватить кончик нити грядущих событий. Получить бесценную подсказку или важное предостережение. Не для себя, так для другого. Ведь Дар её ещё не раскрыт полностью и нуждается порой во взгляде со стороны, с более тёмного по природе своей уровня... а к Марии или Катерине не пойдёшь ведь за советом. Репутация матери, как-никак...
Интуитивное неприятное ощущение чего-то подкравшегося со спины заставляет её стремительно оглянуться, выйдя из задумчивого оцепенения.
- Прошу извинить, если отвлекаю. - шепчет режиссёр во мраке зала. - Отсюда не в пример лучше видно... А контроль над постановкой стоит поддерживать постоянно... Не возражаете?
- Нисколько, маэстро. - вежливо отвечает зрительница, также понизив голос.
Посетителей в Театре с каждым днём всё меньше и меньше: не до того сейчас.Но ещё приходят живущие неподалёку. Заглядывают занятые и усталые лекари, вынужденные мотаться по всему Городу. Пережидают тёмное время суток самые младшие из беспризорников, не ушедших в Башню, в особо мрачные моменты Пантомимы цепляясь за одежду своей Хозяйки: с ней ничего не страшно. Ни Эпидемия, ни промышляющие по ночам бандиты, ни угрюмые клювастые Исполнители с безликими Трагиками.
А она... Что она? Так, смотрит на сцену, неизвестно что желая увидеть за привычным представлением, и делает вид, что не замечает, как дышит ей в спину постановщик. Он, как и все влюблённые в своё дело творцы, всегда отличался интересом к умеющим по достоинству оценить его задумки. И едва успевает убрать руки с полусантиметра от плеч Светлой, когда та снова оборачивается. Что ж, таким реакциям, вызванным подозрением, ей не в первый раз приходится придумывать оправдание.
- Маэстро Бессмертник... а не могли бы вы объяснить мне эти образы и реплики? Очень интересно, но не всегда понятно...
- Ох, не смогу отказать... - довольно шепчут над ухом. Что ни говори, а зрительское внимание - величайшая лесть в адрес режиссёра.

"Я должен пройти все испытания." - Гаруспик сжал кулак, несильно, но так, что скрипнула кожаная перчатка. - "Я во что бы то ни стало защищу честь рода Бурахов. Докажу, что достоин быть наследником своего отца."
Про нынешнего Старшину поговаривали, будто он не совсем человек. Зверь, над зверями начальствующий. Бесспорно, в некоторых детях Уклада было больше животного, чем человеческого.
В точности был Оюн таким, каким хотел стать юный Тёмка когда-то. И в то же время казался злой пародией на обоих последних Бурахов, не имевшей, кроме степной богатырской мощи, ничего общего ни со старым знахарем, любимцем всех городских детей, ни с его молодым наследником.
"Прыгнуть... пройти..." - мысленно повторял тот, как мантру, пытаясь разглядеть дно пропасти и не находя даже смутного намёка на наличие такового. - "Я достоин. Я смогу."
...Он не запомнил почти ничего из того, что было после. Свист воздуха в ушах, туманная рябь перед глазами... удар... провал в памяти.
В Степи лил дождь, монотонный, непрекращающийся. Очнулся Гаруспик уже лежащим на рельсах у выхода из Боен.
Одно обнадеживало: панацею Инквизитору он всё-таки донёс.

Марку не задавали вопросы из зала: всё-таки не конферансье он был, а одним из актёров, пусть и занимающим руководящую должность. Но дети всегда нетерпеливы и любопытны не в меру. К тому же, так часто воспринимают представление буквально...
- ...А где те дети, которых унесли ваши Маски?
И что, скажите на милость, ответить пигалице с такими серьёзными глазёнками? Он конечно, понял после мимолётного замешательства, что речь шла о могильщиках в балахонах Исполнителей, убиравших намедни тела из поражённого эпидемией квартала. Но вот как объяснить подобные детали торжества Песчаной Язвы ребёнку...
Бессмертник, опираясь на трость, наклонился к притихшей маленькой публике. Строгий критик на всякий случай отступила на шаг от сцены: уж очень недобрая улыбка была у дяди Марка, волшебники и сказочники так не ухмыляются - только злые колдуны да клоуны Каравана из страшилок-легенд.
- Детки-то? Они родителей не послушались, вышли на улицу - тут их Шабнак поймала и съела...
Судя по редким всхлипываниям, молчанию и напрочь нарушенной атмосфере сказки, импровизация не удалась.
"Не облагораживаете вы свою репутацию, господин Бессмертник, ох, не облагораживаете..."

Театральное искусство берёт начало в языческих ритуалах. Трепещущей чуткой струной тянется сквозь историю человечества, вбирая в себя дрожь его тревог. Отражая реальность, подчас выходит за её пределы.
Тем Театр родственнен Городу. По отдельности их представить невозможно. Многогранник - грёза наяву, а Театр - пророческий сон... больше напоминающий кошмар.

Из таких же тревожных снов, подпольного крысиного шороха, обрывков невидимой пряжи Хозяек, шёпота пересказывающих друг другу легенды детей, дыма костра перед ними, пыли старых зданий, тяжёлого твиринового морока и тёмных тайн Марк Бессмертник впервые сплетает сценарий, посвящённый самому Городу. Тому, как видит он его - и его будущее. Ещё довольно плохо представляет, какой должна быть подобная постановка: одноактной символической сценки недостаточно, чтобы вместить всё это, а полноценная драма получится долгой и слишком запутанной для сиюминутного понимания...

Решение приходит само собой, подсказанное творческой интуицией, будто нашёптанное лукавым Крысиным Пророком или мудрыми Старшими Хозяйками.

Степняки бормочут заговоры-обереги, почуяв недобрый ритуал, проводимый не по их законам. Дети испуганно прячутся за взрослых, едва завидев Масок, демонов судьбы, и ухмылку их антрепренёра.
Ну и пусть. Его мрачная месса без слов - в первую очередь ради самого искусства, чистый его концентрат. И для Города, чьё сердце - Театр. Он поймёт. Поймут те, кому надо. Остальное не так уж и важно.

Сильная акустика волей-неволей заставляет их говорить тише. Однако иногда спор всё-таки срывается на резкие реплики, рикошетным эхом отлетающие от стен.

Двое мужчин сидят за столом друг напротив друга.
Из-под тяжёлых бровей угрюмо смотрит на степных шарлатанов человек в плаще из змеиной кожи. В руках прирождённого хирурга вертит таинственный знак-тавро высокий сероглазый менху. Как и раньше, меряет шагами сцену девочка-бродяжка, разминая бледные озябшие пальцы и пиная выступающие доски носком ботинка.

Какой уже идёт день - за своими непрестанными поисками истины они давно потеряли счёт.

- Времени остаётся всё меньше, медлить нельзя. Всю жизнь я верил, что правда только одна. Но для каждого она остаётся своей - может, это неизбежно?..
- И может, правда, что нет путей, кроме торного...
- И нет рук для чудес... кроме тех, что чисты.
Мстительный взгляд усталого учёного упирается в Вестницу:
- Ты ещё не доказала, достаточно ли чисты твои. У меня на этот счёт мнение совсем иное...
Тяжело вздыхает степняк: полемика принимает очередной оборот, не сулящий, как обычно, ничего объективного и определённого.

Потревоженная сквозняком, над столом слегка раскачивается одинокая пыльная лампочка. Театр торжественно-тих. Театр прислушивается к троице, и всё замирает в ожидании непредсказуемой близящейся развязки.

Холодно в сторожке. Даже сквозь плотный кожаный плащ Станислав чувствует это, стоит ему только взглянуть на совсем легко и бедно одетую хозяйку - потомственную смотрительницу кладбища.

- Посмотри в глаза. Хорошо себя чувствуешь? - наклониться великану-менху приходится низко, несмотря даже на то, что девушка выше многих своих ровесниц. В неуклюже-осторожной хватке чёрной перчатки её рука кажется совсем уж бледной и тонкой. Вены просвечивают сквозь кожу, под ногтями - могильная земля. Пульс слабый.
- Больно... - тихо выдыхает Ласка. Увы, только самому Рубину кажется, что держит запястье он едва-едва.

Ну, что он может сделать для неё, бывший военный, не привыкший к нежностям патологоанатом? Он укрыл бы её плащом от сквозняка, но тот слишком огромен и тяжёл для её хрупких плеч. Он охотно помог бы с работой, но её обязанность - хоронить и хранить покой, а его - наоборот, тревожить мертвецов, вскрывая острым скальпелем их холодные тела. Он и сам не знает, почему ему хочется позаботиться о сироте, самой похожей скорее на мёртвую, чем на живую.

Но по крайней мере, Стах может приносить ей еду и следить за подорванным твирином здоровьем - ведь прежде всего, он врач. И видеть тихую признательность (вместе с недоумением: зачем?) в полуприкрытых глазах.
...Им обоим явно недостаёт компании помимо усопших.

Степь ему давно уже как родной дом - по крайней мере, ближайшие к Городу окрестности точно. Кажется, нет такого уголка местности, который он не нанёс бы на карты - на обыкновенную и на личную, секретную - и не исследовал вдоль и поперёк. Нет такой тайны Города и прилегающих к нему вольных просторов, которая бы не манила его с самого детства, интригуя и восхищая.
Но новая Земляная Хозяйка чувствует их гораздо лучше молодого сталкера; чего греха таить, порой он ловит себя на лёгкой зависти. Впрочем, этому по-детски смешному чувству никогда не пересилить уважения к ней.
И когда Мишель надолго уходит, он искренне волнуется. Хотя и знает: что может случиться плохого, когда Городом правит Светлая? Ничего. Скорее, ему просто не хочется лишний раз отпускать её от себя, и без того до сих пор немного нелюдимую.

Уже занимается рассвет, когда светловолосый юноша в потрёпанной куртке возвращается домой, в Стержень. Проходя мимо возвышающейся громады Боен, не может бороться с невольной ностальгией: сколько раз втайне наблюдал здесь за приводимыми из-за горизонта огромными благородными авроксами, сколько раз выслеживал диковинного длинношеего Альбиноса...
Даже не верится, что сейчас он не может отыскать даже собственную благоверную.

Та - тонкая высокая тень - встречает его на пороге, непривычно оживлённая, с невесть откуда взявшимся лукавым блеском в ведьмовских чёрных глазах. Пришла раньше него, и не ведает совести, что заставила мужа до самого утра блуждать по сонному безмолвию, лишь изредка нарушаемому игрой одонхе на флейтах, лаем окраинных собак или стекотанием сверчков.

Он устало улыбнётся вместо приветствия. На самом-то деле - видел её, плетущую твириновые венки вместе с Невестами, слушающую с ними шёпот древних духов у подножия больших камней, танцующую под пение ветра. Но не захотел тревожить, отвлекать...
Со Степью и ему было о чём поговорить и вместе вспомнить.

Вот как он принял его, родной Город. Сталью и кровью, слепой панической злостью, неправедной местью. Но достаточно вдохнуть ветреную пряную свежесть степных просторов, насколько позволяют пронзаемые болью лёгкие, чтобы понять, как ждал его дом на самом деле и как истосковался по нему он сам. И то ли уходить прочь от беды, то ли остаться умоляет, разрывает между двумя океанами глубокой тоски, солёными, как кровь на губах от подбитой челюсти.

Еле передвигаются ноги, с трудом слушается тело. Но головокружительно невероятная мысль птицей устремляется в пьянящий простор. Он верил, верил, что вернётся! Он вернулся. Какая боль может заглушить его надежду, сломить его дух? Нет такой на свете. Сквозь огонь, свинец и чуму пройдёт сын Степи - лишь закалится в череде испытаний.

Угрюмо глядят ему вослед Исполнители, ангелы смерти. И не понять им, что за неведомая сила ведёт блудного сына навстречу разочарованиям и лишениям. Ведь разграблен дом, убит отец, осквернена честь и сломлено здоровье. Но раз не убила в нём любовь, веру и волю Столица за десяток лет, так не убьёт и родина, их давшая.
И он, не обращая внимания на боль, делает уверенный шаг ей навстречу.

Город без Театра представить было невозможно. На каждом он оставлял свой необъяснимый след. Актёры ли, зрители - из тяжёлых дверей с затейливой отделкой все выходили немного другими, чем были до этого.
Если вообще выходили.

- Я обучалась в Столице. Правда, так и не доучилась, вынуждены были переехать во время военной эвакуации... - объясняет миловидная девушка. Из всей семьи у неё остался лишь больной младший брат. Но и его содержать не на что. - Говорили, у меня неплохие задатки актрисы. Я согласна на любые условия работы... Испытайте меня. Возьмите в труппу... пожалуйста.
В ответ на прозвучавшее в последнем вырвавшемся слове отчаяние маэстро переглядывается с угрюмыми Масками и отстранённо ухмыляется - так, что гостье тут же хочется взять свои слова обратно, хоть в прачки пойти работать, только бежать подальше от этого места и его хозяина. Но слишком поздно.
- Отчего же не взять... - вкрадчивый голос играет оттенками тёмного удовольствия и неуловимого безумия, не даёт пришедшей прямо в руки удаче так скоро уйти. - Требований немного. Ночной график и пожизненная служба. Примерьте-ка...
Жуткая маска Исполнителя в его руках, кажется, сама сверлит её злорадным взглядом.

Театр без Города представить было невозможно. Они были нужны друг другу; никто не понимал до конца, почему, но факт оставался неоспоримым. Будто и не терпевшим никаких сомнений. Сюда шли за потаёнными страхами, мрачной красотой, запретными тайнами и сладким забвением. А уходя, не рассказывали ни слова о том, что видели.
Если вообще уходили.

(песня - Ария "Потерянный рай")
От края до края
Небо в огне сгорает,
И в нем исчезают все надежды и мечты,
Но ты засыпаешь,
И ангел к тебе слетает,
Смахнёт твои слёзы, и во сне смеёшься ты.

Догорает костёр, и отблески огня пляшут в её тёмных глазах. Испокон веков он ассоциируется с жертвой. А ещё - с домашним очагом. И романтикой бесприютных странствий.
Влюблённым в свободу и в дальней дороге дом, а жертве быть исключительно справедливой. Её же, до сих пор преследуемую Властями и мстительным Данковским, он не отдаст никому.

Во сне хитрый демон
Может пройти сквозь стены,
Дыханье у спящих он умеет похищать.
Бояться не надо -
Душа моя будет рядом,
Твои сновиденья до рассвета охранять.

Куртка Артемия ощутимо отдаёт железно-солёной кровью, терпкой твирью и сыростью заброшенного заводского цеха. Но экс-Инквизитор не променяла бы её даже на целый сад благоухающих свежестью и сладостью роз.
Далеко вдали стоит пламенно-дымное марево над руинами Города.

Подставлю ладони -
Их болью своей наполни,
Наполни печалью, страхом гулкой темноты,
И ты не узнаешь,
Как небо в огне сгорает,
И жизнь разбивает все надежды и мечты.

Лилич даже не замечает, как засыпает. Пережитые авантюры и бессонные ночи её порядком утомили. Бурах, слушая тишину, в которой мелодичнее шёпот степного ветра и ярче кажутся звёзды, наконец уступает желанию утешительно обнять спутницу за плечи.

Засыпай,
На руках у меня засыпай,
Засыпай под пенье дождя...
Далеко,
Там, где неба кончается край,
Ты найдешь свой потерянный рай.

Свинцовая тяжесть разливается по телу, концентрируясь в голове, делая любую попытку приподняться с кровати сущей мукой.
После пророческих снов Земляная Хозяйка чувствует себя так, будто и впрямь пролагала долгий путь под землёй в душном и гнилостно-сыром тесном туннеле. Иной раз ей приходится подавлять невольную зависть к Нине, взлетающей в своих видениях до захватывающих дух леденящих высот, и к Виктории, окунающейся в поток тёплого света. Но Катерина гонит прочь из мыслей ересь. Её вера, вера Земли, Закона и Смирения - самая древняя и требовательно-строгая, не терпящая отступничества. Каким бы тяжким бременем не был Дар, грех от него отрекаться, да и невозможно, считает она: всё уже решено Судьбой, сестрой Закона.
Александр в такие минуты оставляет дела, приходит к супруге, садится подле ложа. Бережно держит измождённую бледную руку в твёрдой комендантской ладони. Но уверенности перед лицом Дара Хозяйки ему на самом деле недостаёт: что может он сделать для неё, разбираясь в управлении и поддержании порядка, но не в мистике?
- Не мучай себя зря. Прими что-нибудь обезболивающее. Посильнее. Может помочь.
Сквозь тяжёлую мигрень госпожа Сабурова вовремя вспоминает, что в ящике среди лекарств оставалась ампула морфия.